Я, конечно, прекрасно помню 19 августа 1991-го. Нет еще в природе ни мобильной связи, ни тем более Интернета. Только трехпрограммный радиоприемник на кухне. Он громким, низким, но почему-то усталым (не выспался?) голосом докладывает: Горбачев на отдыхе и лечении в Крыму, приступил к исполнению обязанностей президента СССР Янаев.
Уже ясно, что фигня какая-то.
Иду на работу — в конструкторское бюро Госкомнефтепродукта РСФСР. Прихожу к десяти утра. Вообще-то рабочий день официально начинался в восемь. Но за позднеперестроечные годы все разболтались и стали приходить как Бог на душу положит. Начальство не переживало: делай свою работу, а график пусть будет свободным.
Но в тот день — все по-другому. На проходной стоит начальник первого отдела Д. Его уж пару лет совсем не видели — думали, то ли уволился, то ли еще чего похуже. А нет — здесь, оказывается, как живой. Снова пришло его время. Грозно спрашивает меня, как я посмел опоздать на два часа, и заносит в какой-то черненький списочек.
Ощущение фигни усиливается.
В коридоре встречаю механика Лешу П. Он вечно и круглосуточно пьян, что нисколько не мешает ему делать свою работу. Огромной ладонью Леша с нетрезвым раскатистым смехом хлопает меня по щуплому (я тогда весил килограммов на 30 меньше, чем сейчас) плечу:
— Ну что, мля, старик, жалеешь, что не остался во Франции?
А я таки в 1990 году ездил довольно надолго (по тем меркам) во Францию. А как виза заканчиваться стала — вернулся. Мыслей об эмиграции вовсе не было. Ведь история творилась здесь, у нас, по-русски.
Но вот навстречу — мой любимый собеседник, председатель профкома П. Убежденный демократ. Любит Ельцина и презирает Горбачева. В курилке мы с ним сколько раз перемывали кости союзным властям, бездарным и безответственным!
— Что же это такое делается, — прогоняю я юношескую истерику. — Караул, кошмар, катастрофа!
П., как мне кажется, в ответ ведет себя странновато.
— Подожди, дружище. Какой кошмар, какая катастрофа? Все в порядке. Я тебя уверяю. С Ельциным согласовано. Назарбаев, я думаю, полностью поддерживает. Не паникуй. Ну поживем немного при чрезвычайном положении, делов-то? Все равно страну иначе было не удержать. И советую тебе: языком особенно не чеши. Скромнее, скромнее. Ты молодой, жестких времен не застал. Так что…
О, какое разочарование для двадцатилетнего пацана! Пятидесятилетний профорг-единомышленник банально струхнул. Стал коллаборационистом.
Нет, надо что-то делать. А что?
Вышел из конторы — что в новых условиях уже, похоже, было не совсем конвенционально — погулять вокруг близлежащего пруда. На фонарных столбах — нет, пока еще не сторонники русской демократии, а всего лишь воззвания ГКЧП СССР. Начинаю читать. И что-то неприличное на язык ко мне просится ©. Оказывается, среди прочего надо срочно убирать урожай, а некому. А потому надо тотчас же снарядить всю интеллигенцию, техническую и гуманитарную, на село. В полном составе.
Здрасьте, приехали. Я только начинал забывать про колхозы и овощные базы. Что, снова?
А ведь несколько часов назад мы все еще надеялись, что СССР, пусть даже избавившись от 6 республик, станет нормальной страной. Что такое нормальной — не понимал никто. Нормальной — и всё. Как у них. А как у них — тоже представляли немногие. Я слегка представлял благодаря поездке во Францию. Помню, в первый же день тогда пошел в Лувр. Большое впечатление. Но главным оказался не Лувр. А супермаркет в одном из южных районов Парижа. Главный музей мира как-то померк и поблек на фоне сакрального объекта торговли. Я остановился в центре магазина и минут пять с открытым ртом не мог сдвинуться с места. Как я понимаю, и супермаркет-то был по современным меркам плохонький. Но я, никогда не видевший 27 сортов сыра в компании свежих нектаринов, форменно обалдел. Что, и у нас такое когда-нибудь будет?
19.08.1991: нет, уже не будет. Полная фигня приняла законченный, внутренне непротиворечивый характер. Жизнь завершается, не начавшись.
Но надежда умирает последней. Точнее, не умирает никогда, даже после конца. Я нашел себе обширную компанию и отправился к Белому дому.
21 августа, когда ГКЧП проиграл, стало для меня счастливейшим днем. Да и остается, наверное. Тот прилив эмоций был почище первой любви. И не первой тоже.
Ну что ж — «прошли года речной волны быстрее» ©. Сейчас в интеллектуальных средах все больше принято говорить, что ГКЧП СССР ничуть не проиграл, а вовсе даже победил. Просто не сразу. В отложенной партии. На доигрывании.
Это, на мой взгляд, так и не так.
1. Почему не так.
ГКЧП был сборищем пожилых идеалистов, которые действительно хотели сохранить Советский Союз и советскую власть. Наивно полагая, что референдум марта 1991-го, когда большинство страны поддержало Союз, дает им основания действовать и рассчитывать на успех. Они не понимали, что активная часть общества, пусть даже не столь многочисленная, в роковые минуты истории важнее большой пассивной. Что эстетика переворота не менее важна, чем его силовая составляющая — а листовки типа «всех на село» на версту воняли смертной тоской лагерного прошлого. Наконец, они были не готовы стрелять. А без такой готовности — хотя бы даже и подразумеваемой — путч в России не сделаешь. Их мечты не сбылись. Почти все они — кроме все еще мелькающего на авансцене 91-летнего маршала Дмитрия Язова — ушли в одиночестве, почти забытыми. А ведь это маршал Язов, как гласит апокриф, сказал в решающий момент своим чрезвычайным соратникам: с такими б...ми, как вы, даже переворот не сделаешь!
Кстати, с годами все более популяризируется версия, что ключевым неформальным участником заговора был Михаил Горбачев. Дескать, тогда зашли в тупик переговоры с Западом о большой-большой финансовой помощи. Надо было напугать дорогих партнеров признаком реставрации тоталитаризма. После чего М.С. вдруг побеждает, весь в цветах возвращается в Кремль, и тут уже Западу деваться некуда — за чудесное спасение человечества надо платить.
Не знаю, какова доля правды в этой доктрине. Но помню, что «цивилизованный мир» испугался гэкачепистов всерьез. Многие новейшие, свежайшие лидеры — от Вацлава Гавела до Звиада Гамсахурдия — поспешили дать понять, что с новой кремлевской властью, если ее в тихом месте прислонить к теплой стенке, вполне себе можно работать.
Только вот Борис Ельцин так не хотел. И залез на танк. Вопреки мнению моего тогдашнего профорга П. А не залез бы — кто его знает, как бы оно пошло. Господь Бог знает.
2. Почему так.
Потому что иллюзии наши, что станем мы за 5–10 лет полноценной европейской страной, развеялись, как прах индуиста в Гималайских горах.
Потом были расстрел Верховного совета, сомнительные выборы-1996, олигархи, коррупция, свертывание выборов, усекновение свободных СМИ. Чего только не было.
Но главное — не на внешней, фасадной стороне. А внутри нас. Мы остались прежними, тоталитарными людьми. Потому и не смогли сделать себе полноформатную евродемократию.
Что мы сейчас любим приговаривать? Что слабый Горбачев и сильный Ельцин дали нам свободу, а потом Путин, великий и ужасный, ее забрал? Но не кажется сама постановка вопроса несколько абсурдной? Разве свободу дают? Ее же берут. «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой» ©. Мы же по-прежнему искренне убеждены, что государство должно нам все дать, и уже потому остаемся бесправными слугами этого государства. Не мы строим власть, а она — нас. У нас, как и прежде, в душе нет правильной концепции гражданина. Как политического субъекта, делающего себе государство под себя. Сама констатация, что во всем виноват — в хорошем ли, в плохом ли смысле слова — лидер, исключает возможность европейского понимания политики, истории и собственной судьбы. Вот смеемся мы, когда подкремлевские пропагандисты обвиняют в наших бедах Барака Обаму. А сами? Разве не склонны ругать Обаму, что он силой не привел РФ к демократии? Что не захотел воевать с Москвой ради утоления наших нежных чувств?
Так на что мы жалуемся?
Сюда же — тотальное сознание. Которое присуще нам тысячу лет и от которого даже не собираемся мы исцеляться. Такое сознание — опора любого авторитаризма, любой диктатуры, почище субъективной воли каких бы то ни было бояр, царей, вождей. Тотальное сознание — это когда «хороший» и «свой» — синонимы. Равно как «плохой и чужой». Полное неразличение нюансов. Смешение понятий «оппонент» и «враг». Реакция на любую критику как на враждебную, чаще всего — корыстную спецоперацию. Мы проклинаем власть за неформальное «своим — всё, чужим — закон?». А сами разве не точно так думаем, в узком безвластном пространстве нашего обывательского мирка?
ГКЧП победил, ибо никуда не уходил. Из наших мозгов и сердец. ГКЧП — это мы. И победить надо прежде всего самих себя.
25 лет не прошли даром. Иллюзий почти нет. А должность сторожа на кладбище собственных иллюзий — не высокооплачиваемая, зато почетная.
И — довольно перспективная.